Добрынин Андрей Владимирович (р. 1957) — поэт, прозаик, переводчик. Родился и живёт в Москве. В 1979 году окончил экономический факультет Московской сельскохозяйственной академии им. Тимирязева. Кандидат экономических наук. С 1988 года — Великий приор Ордена куртуазных маньеристов. Член СП Москвы и СП России. Автор нескольких десятков книг, среди которых — «Перстень» (2014), «Сатир» (2016) и «Катакомбы» (2018). Переводил Детлева фон Лилиенкрона.
* * *
Поскользнувшись, башкой проломил я
Гаража проржавевшую жесть,
И зазвякало тоненько что-то,
И душа вдруг воскликнула: «Есть!»
Золотые, как солнце, монеты
Потекли из пролома рекой,
И стоял я с растерянным видом,
С расцарапанной сильно башкой.
Тот гараж без хозяина тридцать
Или более лет простоял,
Ну так что же стесняться? Я ожил,
Я деньгами мешки наполнял
Трое суток, от редких прохожих
Укрываясь внутри гаража.
«Что ж, ты выстрадал это везенье», —
Говорила мне льстиво душа.
А потом заражение крови
Началось от царапин на лбу,
И я помер, зарывшись в монеты,
Проклиная злодейку-судьбу.
Обнаружили труп мой цыгане,
И тем самым раскрылся секрет —
Ведь у них в гараже размещался
Склад фальшивых латунных монет.
На вокзалах такие монеты
Покупают порой простаки,
А мой труп закопали цыгане,
Как всегда, в дендропарке «Дубки».
В новой жизни я сделаюсь вошью,
Наказующей всякий обман,
И порой, в электричке мотаясь,
От укуса проснется цыган.
Закричит: «Мандовошки-паскуды,
Вы достали, ети вашу мать», —
И полезет к себе под одежду,
Но меня ему вряд ли поймать.
В новой жизни я сделаюсь крысой,
А какая у крысы корысть?
Лишь найти бы съедобное что-то
И его потихоньку погрызть.
Труп Добрынина сплошь обгрызу я,
Оставляя лишь голый скелет,
Ведь скелету не надо ни царских,
Ни фальшивых цыганских монет.
* * *
Совратителем стал я умелым,
Камасутру не зря изучил;
Кропотливо работая с телом,
Многих девушек я приручил.
Разумеется, не для приятельства
Или дружбы — да Боже храни! —
Для глумления и надругательства
Растлеваются мною они.
Все наркотики — это пустое
По сравнению с лаской моей,
И волнуются девушки, стоя
У моих неприступных дверей.
Вдруг слова раздаются холодные:
«Я устал. Уходи. Не приму».
И бредут они в клубы кислотные,
Чтоб отдаться незнамо кому.
Но порой, сквернословя и охая,
Я замки отмыкаю с трудом,
И девица, снедаема похотью,
Проникает в мой сумрачный дом.
Опускается в креслице зыбкое,
Но косится уже на кровать,
Ну а я со злорадной улыбкою
Продолжаю один выпивать.
Пожираю капусту со злостью,
Потому что я зол во хмелю;
Угощать не намерен я гостью,
Потому что ее не люблю.
Я куражусь над нею в подпитии,
Говорю: «Чтобы мной обладать,
Подтверди, что во имя соития
Ты готова Россию продать.
Подтверди, что все женщины — суки
И что течка превыше стыда…»
И, краснея от внутренней муки,
Отвечает развратница: «Да».
* * *
Слышал я, что беллетрист Акунин
В Голливуд романы продает,
Но Акунин стар и полоумен,
Новых звезд литература ждет.
Знаю: скоро режиссер Верховен
Купит сочинения мои,
И в России стану я верховен
Среди всей писательской семьи.
Буду задавать вопрос конкретный,
Кушая котлету де воляй:
“Раз ты умный, почему ты бедный?
Нечем крыть? Тогда иди гуляй”.
Собутыльник встанет и, сутулясь,
Со стыдом покинет ресторан.
Нынче эти гении заткнулись,
Ведь меня избрал киноэкран.
Им назло я ужинаю плотно
В ресторанах, дорогих весьма,
Чтоб суметь легко и беззаботно,
Как Акунин, выжить из ума.
Он ведь всё обговорил с юристом:
Если даже спятил — ну и что?
При уходе, в заведенье чистом,
Он ведь проживет еще лет сто.
* * *
Коль ты на пляже смотришь тупо
На перезрелую девицу —
Не отводи глазного щупа,
Пойми: тут нечего стыдиться.
Никчемно море без причала,
Без твердой линии прибрежья,
И рыхло женское начало
Без твердого мужского стержня.
Никчемна вся прозрачность неба
Без горной дымчатой вершины,
И лишь мужчинам на потребу
Толстуха слеплена из глины.
Пойми: закон для всех явлений —
Взаимосочетанье в духе,
И без мужских проникновений
Не могут обойтись толстухи.
И если пляжную толстуху
Никто не протаранит вскоре,
Она вдруг зарыдает глухо
И навсегда исчезнет в море.
* * *
Обижают меня неприятные люди,
Говорят, что пишу я плохие стихи,
И лежу я, как хрен на фаянсовом блюде,
С идиотским смешком: “Хи-хи-хи. Хи-хи-хи”.
Затесалось тут блюдо для рифмы, конечно,
А по правде — лежу я в постели с тобой
И ласкаюсь к тебе сверхъестественно нежно,
И с тобой мы хихикаем наперебой.
Запускаю туда я дрожащие руки,
Где на сладком болотце курчавятся мхи,
И пускай обижают меня эти злюки,
Говоря, что пишу я плохие стихи.
Но ведь мне и не хочется сильно стараться,
Полируя стихи ради этих глупцов,
Если можем с тобою мы нежно ласкаться,
Не вставая с постели по многу часов.
А порой мы с тобой составляем единство,
Укрепившись на плотской единой оси,
И далекими кажутся злоба и свинство
Критиканов, лежащих в духовной грязи.
Лягушоночек я рядом с милой трясинкой,
Помидорчик, которому нужно тепло,
И меня не смутит в парничке под перинкой
В литераторских душах царящее зло.
* * *
Опять весна пришла, как юность,
И я опять поддался ей
И стал поглядывать на женщин,
Но телом я не стал юней.
Увы, преследовать красоток
Не позволяет мне артрит,
Хотя душа моя пылает,
Хотя душа моя горит.
Сегодня я не тот, что прежде,
Когда в казачьем хоре пел:
Мои усы вконец обвисли,
А я охрип и отупел.
Зато я сделался хитрее,
Я создал свой казачий хор,
А в нем имеются хористки,
До коих я весьма востёр.
Уж так устроила природа:
Сначала сладко ты поешь
И женщин красотой чаруешь,
А после — хитростью берешь.
Весна всегда вот так влияет
На нас, на пожилых людей:
Мы не становимся моложе,
Зато становимся хитрей.
* * *
Дом воздвигли на Коптеве где-то
И заклали прораба в бетон,
И я знаю, что здание это
Простоит до скончанья времен.
Если здание держится слабо
И не чувствует с грунтом родство —
Это лишь потому, что прораба
Не заклали в фундамент его.
Мы — прорабы духовности, братцы,
И поэтому всякая власть
До поэтов мечтает добраться,
И убить, и в фундамент закласть.
Убивают нас тяжкой работой,
Нищетой, непризнаньем заслуг,
И в бетон я ныряю с охотой,
Утомившись от жизненных мук.
Я ныряю в фундамент России,
Испустив потрясающий стон,
Чтобы впредь никакие стихии
Не разрушили этот бетон.
* * *
Если дамы тебя на фуршете
Обступили веселым кружком,
Это значит, что жизнь получилась,
Что удача пошла косяком.
Если дамы тебя обступили,
Ты улыбок для них не жалей,
Ведь они уже завтра расскажут
Про тебя миллионам людей.
С тарталетками полное блюдо
Своевременно им подгони,
И тебя как большого поэта
Повсеместно прославят они.
Если водки они не желают,
Полусладкого им раздобудь,
И окажется розами устлан
Твой ухабистый жизненный путь.
Очень скоро ты станешь известен,
Шепотки за тобой поползут,
А известность у дам вызывает
Восхищенье и чувственный зуд.
Но запомни, что дорого стоит
Благосклонность мужская твоя,
Что за дамами ходят недаром
С недовольным ворчаньем мужья.
Вот они-то тебе и помогут,
Ведь мужья — это те же рабы,
Их задача — растить насажденья
В удивительных парках Судьбы,
Где в беседке над чашей фонтана
Слышишь ты от заплаканных дам:
«Дайте мне хоть немножечко счастья!» —
И угрюмо бормочешь: «Не дам».
* * *
Явился я однажды к Брюсову,
Принес ему свои стихи.
Мэтр ухмылялся черноусово,
Порой же булькал: “Хи-хи-хи”.
Когда же он окончил чтение,
То молвил: “Есть одна беда:
Вы — гений, батенька, а гении
Не издаются никогда.
Бальмонта очевидны глупости
И Белого идиотизм,
И Ремизова благоглупости,
И мой натужный эротизм.
Все пишут нудно и безжизненно
И часто вызывают смех;
Напротив, вы — безукоризненны
И оттого несчастней всех.
Ведь наша братия увечная
Кривляньем публику смешит,
А гениальность безупречная
Людей мучительно страшит.
Навеки, батенька, запомните,
Чего уж нам лукавить тут:
Вы — гений в келье, в вашей комнате,
Вас никогда не издадут”.
С того свидания среди нужды
Я прожил больше сотни лет
И не был издан ни единожды.
Да, не соврал большой поэт!
А может быть, оно и к лучшему,
Ведь если буду издан я,
То потрясению могучему
Страна подвергнется моя.
Коль в некоем печатном органе
Меня случайно издадут,
То люди в жуткий блуд и оргии,
А после — в мистику впадут.
И побредут, сверкая жопами,
Пропив последние порты,
Глухими потайными тропами
В пещеры, пустыни, скиты.
Придут в упадок поселения,
Завоют волки с площадей,
Ведь слово истинного гения
Лишает смысла жизнь людей.
